приборам, я никогда не подозревал, что в этом отношении выход в море в качестве матроса станет чем-то сродни приходу в школу-интернат, где вам необходимо принести свои собственные ложку и нож, вилку и салфетку. Но затем я был счастлив, что сторговал за мой шёлковый носовой платок у пассажира третьего класса железный горшок ёмкостью в полгаллона с крюками к нему, чтобы подвешивать его на решётке, и этот горшок я подставлял на кухне для положенного мне кофе и чая. Это тем не менее создало мне большую проблему содержания его в чистоте, поскольку он оказался очень предрасположен к ржавчине, и крюки иногда царапали моё лицо, когда я пил, а это происходило необычайно часто и было тяжко, поэтому мои завтраки были лишены всякой непринуждённости и удовольствия и стали для меня тяжёлым трудом и заботой. И я был вынужден использовать тот же самый горшок для моего фасолевого супа три раза в неделю, и он придавал плохой аромат моему кофе.
Я не могу сказать, как я действительно пострадал во многих отношениях из-за своей непредусмотрительности и беспечности при выходе в море при плохом обеспечении какой-либо вещью, предусмотренной для того, чтобы сделать моё положение в целом комфортным или хотя бы терпимым. Со временем мои несчастные «длинные полосы» начали отрываться от моей спины, и я смотрелся как прыгун Сэм Петч, волочащий ноги вдоль палубы в своих тряпках и руинах из моих ботинок к гафельному топселю. Я часто думал, что сказали бы дома мои друзья, если бы бросили на меня хоть один взгляд. Но несчастная охотничья куртка обнимала меня, когда я считал, что такая деградация и позор никогда не постигнут меня, да, я всё-таки думал об этом раздражающем осмеянии, когда вспоминал, что мои сёстры обещали отвечать на вопросы друзей, что Веллингборо пошёл «за границу», как если бы я поехал в Европу в туре с моим наставником, о чем бедный простак г-н Джонс намекал капитану.
Однако, несмотря на меланхолию, которая иногда настигала меня, было несколько небольших инцидентов, которые заставили меня забыть о себе при встрече со странными и весьма удивительными для меня морскими достопримечательностями.
И, возможно, ничто так не поразило меня подобно ощущению дикой песни, как появление первого судна, о котором мы расскажем. Стоял ясный солнечный день, и оно прошло мимо нас, сияя великолепием, широко расправив все свои паруса. Оно проплыло совсем рядом и прошло за нашей кормой, и когда оно наклонилось из-за бриза, то показало свои палубы от носа до кормы, и я увидел чужих матросов, собравшихся на баке, и повара с камбуза с ковшом в руке, и капитана в зелёном жакете, сидящего с рупором на гакаборте.
И вот это судно вышло из бесконечного синего океана, со всеми своими людьми на борту и дымом из поварской трубы, спокойно поднимающимся в морском воздухе, как будто это был городской дымоход, и каждая вещь выглядела холодной и спокойной, и конечно, для таких, как я, по крайней мере, казалась восхитительным чудом.
На его бизань-мачте был поднят красный флаг с белыми замковыми башнями посередине, выглядящий довольно инородно, и заставивший меня всмотреться во всё посерьёзней.
Наш капитан, который надел другую шляпу и пальто и бездельничал в элегантной позе на корме, в этот момент приблизил свою длинную медную полированную трубу к своему рту и спросил казавшимся очень грубым для разговора голосом:
«Откуда вы?»
На что другой капитан ответил на некоем диковинном тарабарском нидерландском языке, из которого мы смогли только разобрать, что судно принадлежало Гамбургу, что и обозначалось его флагом.
Гамбург!
Благослови мою душу! И я нахожусь здесь в великом Атлантическом океане, воочию созерцая судно из Голландии! Это удивительно. В перерывах между выполнением своих обязанностей я следил за странным судном, пока на расстоянии оно ещё казалось довольно маленьким пятнышком.
Я не мог не поразиться манерой этих двух морских капитанов во время их краткой беседы. Усевшись в своих непринуждённых позах на кормах своих судов, как раз и стоящих корма к корме, в то время как матросы повиновались их воле, капитаны коснулись своих шляп, обменялись поздравлениями и продолжили путь со всей флегматичностью двух арабских всадников, приветствующих каждого встречного на продуваемой пустыне. Для них, я полагаю, великий Атлантический океан был лужей.
Глава XVI
Поздно ночью его посылают наверх распутать главный трюмсель
А теперь я должен немного отбежать и рассказать о своём первом подъёме в середине вахты, когда море было довольно спокойно, а бриз умеренным.
Был дан приказ распутать основной трюмсель, который был пятым и самым высоким парусом, считая от уровня палубы. Это был очень маленький парус и, глядя с бака, казался по размеру не больше батистового носового платка. Но я слышал, что некоторые суда несут ещё меньшие паруса на борту выше трюмселя, их называют «лунные паруса», или «небоскрёбы», или «облачные грабли». Но я не поверю в них, пока не увижу; трюмсель кажется достаточно высоким, выше какого-либо сознания, а смысл любой вещи всегда выше того, что кажется нелепым. Кроме того, они почти похожи на заманчивые небеса, предназначенные для чистки самого небесного свода, и почти открывают глазницы звёзд, а при недостатке ветра также могут очень скоро подавить самомнение бросающих вызов облакам облачных грабель.
Когда был отдан приказ распутать трюмсель, старый матрос-голландец подошёл ко мне и сказал: «Пуговка, мой мальчик, вот сейчас пришла пора тебе что-то сделать, и это дело для юнги, Пуговка, поскольку распутывать „королевское семейство“ не дело таких стариков, как я. Сейчас, ты видеть, что на подветренная сторона путь иметь? Иметь, только позади этот звёзд иметь: хорошо, лезь теперь, Пуговка, я сказать, и освободи его, вот тут лезть, Пуговка».
Все остальные присутствующие, казалось, были единодушны во мнении, что это занятие как раз для меня, и это дело юнги, как они назвали его, и я не стал вносить большей сумятицы, а взобрался на оснастку. И я пошёл, не помышляя и смотреть вниз, но не спуская своих глаз, на самом деле прилипших, как только я поднялся, к парусам.
По той лестнице дорога была дальняя, и я начал задыхаться и тяжело дышать, прежде чем достиг середины пути. Но я держался, пока не добрался до лестницы Якоба, – и это её верное название, поскольку она подняла меня почти до облаков, – и, наконец, к моему собственному изумлению, я сам нашёл трюмсельную площадку и уже держался на ней, стоявшей на мощной и главной мачте, и обвивал своими ногами оснастку, как будто они были второй парой рук.
В течение нескольких мгновений я стоял, поражённый страхом и немотой. Я не смог высмотреть даль за океаном вследствие ночной темноты, и с моей высокой жерди море казалось похожим на большую чёрную бездну, повсюду окружённую нависшими чёрными утёсами. Я казался совершенно одиноким, пробираясь полуночными облаками и каждую секунду ожидая падения-падения-падения, которое случается в кошмарном сне.
Я смог не просто не чувствовать под собой судно, подобное длинной узкой доске в воде, ему, казалось, вообще не принадлежала та площадка, па которой я стоял. Чайка или какая-то другая морская птица с криком кружилась над моей головой в пределах нескольких ярдов от моего лица, и когда я услышал её, то почти испугался, потому что её крик на такой огромной и уединённой высоте походил на голос духа.
Хотя море было довольно ровное и ветер был несильный, всё же на этом чрезвычайном возвышении движение судна казалось очень быстрым, поэтому, когда судно шло одним галсом, я чувствовал что-то подобное тому, что должна чувствовать муха, идущая по потолку, а когда шло другим, то чувствовал, будто висел вдоль наклонённого соснового ствола.
Но тогда я услышал отдалённый, хриплый шум снизу и, хотя не мог разобрать слов, уже знал, что это был помощник
